В начале было Слово. А почему, папа?

С Андреем Арсеньевичем Тарковским у меня всегда были довольно сложные отношения. Всегда разговоры о нем в восхищенном тоне меня приводили в небольшое внутреннее замешательство. Разумом я всегда понимал, что это великий режиссер мирового уровня со своим уникальным стилем, но который всегда оставлял меня в определенной мере равнодушным к его творчеству. А просмотр «Андрея Рублева» (при всей крутости и значимости этого фильма) стал для меня, пожалуй, самым утомительным и длинным просмотром в моей синефильской жизни.

Впрочем, всегда есть вероятность, что произойдет событие, которое изменит уже сложившийся уклад вещей. Говорили мне, что «советский» Тарковский и Тарковский «европейский» отличаются, вот и решил проверить эту тезу. Выбирая между «итальянской» «Ностальгией» и шведским «Жертвоприношением» выбор пал в пользу горячо любимых мною скандинавов. Тем более тут Тарковский обошелся без актеров с родины, что придавало картине дополнительное отличие.

Во время просмотра я понял, что в «Жертвоприношении» Тарковский остался тем же Тарковским, но одновременно будто попал под влияние великой скандинавской традиции и снял свой самый личный фильм. Получился интересный симбиоз: Тарковский в скандинавском стиле. Ведь как минимум два великих скандинава имели большое влияние на его творчество – Бергман, два фильма которого фигурировали в списке его любимых фильмов и Дрейер, чьи режиссерские приемы оказали большое влияние на формирование режиссера Тарковского и чье «Слово» он вольно или невольно помногу цитирует в «Жертвоприношении». Можно упомянуть еще третьего скандинава – фон Триера, который в свою очередь уже боготворил Тарковского. Но то отдельный разговор.



Медленный размеренный темп «Жертвоприношения» постепенно вовлекает в себя, обволакивает, и не отпускает вплоть до титров (да и после них тоже). В центре сюжета традиционный «скандинавский»: профессор и литературный критик, весьма скептически относящийся к Богу празднует свой день рождения в кругу самых близких людей в доме посреди холодной, но красивой скандинавской природы. Случается нечто страшное – мир сотрясает атомная война (обитатели узнают это из телевизора), которая означает лишь одно – Конец. Конец этому миру, этой чудесной природе за окном, сыну, которого ты любишь больше всего на свете, конец человечеству и Человеку, который подвел себя к последней черте.

В фильме сидит нечто пугающее, мистическое, эзотеричное. Тут и год выхода фильма, совпавший с Чернобылем (премьера фильма в Швеции состоялась через две недели после событий апреля 86-го), смертью самого режиссера в конце 86-го и даже с убийством шведского премьера в том же 1986-ом фильм имеет связь (убийца премьера стоял на том же месте, где находилась камера, снимавшая сцену паники после атомной катастрофы). Это и мистическая развязка фильма, его пугающая атмосфера безысходности и обреченности.

Тарковский в определенной мере свершил страшное пророчество – мир методично и уверенно (как тот монах из притчи, поливавший сухое дерево на холме) движет себя к неминуемой атомной гибели. Хиросиму сменил Чернобыль, а Чернобыль – Фукусима…

У меня родилась теория, согласно с которой т.н. «предсмертные» фильмы великих режиссеров часто несут в себе кроме обычных составляющих и привычной стилистики еще и очень мощный эзотеричный (мистичный) пласт. То есть, эти люди, уже предчувствуя дыхание смерти, открывают для себя некое новое знание или мироощущение, что буквально вплетается в их прощальную картину, причем не на сознательном уровне. В примеры можно привести «Умершие» Джона Хьюстона, «Восхождение» Ларисы Шепитько, «С широко закрытыми глазами» Кубрика. При желании список можно продолжить.



Вот и внутри «Жертвоприношения» спрятан тот самый животный страх, который ощущает главный герой в своей молитве-монологе, и даже финальный катарсис не приносит чувства облегчения и оптимизма. Среди поклонников Тарковского есть те, которые боятся пересматривать этот фильм, он их пугает (как и пугал самого режиссера), и я их понимаю.

Можно очень долго разбирать фильм на отдельные сцены (разговор с сыном, припадок жены, ведьма, поджег дома), но даже без этого анализа ясно, что все в фильме работает на одну цель. Тарковский гениально продолжает и (в какой-то мере) закрывает вечную для скандинавского кино тему, на новом уровне переосмысляя проблему отношений Человека и его Творца. И совсем при этом не уступает своим великим северным учителям.

Александер, "Жертвоприношение"

Боже! Спаси нас в этот ужасный миг. Не дай умереть детям моим, друзьям моим, жене моей, Виктору. Всем, кто любит Тебя, верит в Тебя, всем, кто не верит в тебя, ибо они слепы. Слепы и не успели посвятить тебе помыслы свои, потому что ещё не были по-настоящему несчастливы. Всем, кто в это мгновение теряет надежду, будущее, жизнь и возможность следовать твоим промыслам. Тем, кто исполнен страхом и ощущает приближение конца. Боится не за себя, но за ближних своих. Тем, кого никто кроме Тебя не сможет защитить, ибо эта война последняя, ужасная, и после неё не будет ни победителей, ни побеждённых, ни городов, ни деревень, ни травы, ни деревьев, ни воды в колодце, ни птиц в небе. Я отдаю тебе всё, что есть у меня. Я отдаю свою семью, которую люблю, я уничтожу мой дом, откажусь от сына, я стану немым… я отказываюсь от всего, что связывает меня с жизнью. Только сделай, чтобы всё было как прежде. Как сегодня утром. Как вчера. И чтобы я избавился от этого смертоносного душащего животного страха. Всё…