«Жизнь человека - путешествие во тьме, где только богам подвластно найти дорогу, потому что Бог может сделать то, на что человек не отважится даже надеяться» «Медея» Ларса фон Триера

Если ценность чего бы то ни было определять временем, то древние греки, последние из любимцев Богов и мудрых детей этой Вселенной, многократно стоили того чтобы платить им гонорары. Драматургия, из которой не черпал вдохновение только ленивый, архетипические герои, бессмертные сюжеты, в которых как в Греции «есть все», драконьими зубами проросли в культуре современной Европы, чтобы рассказывать ей о ее собственных потаенных желаниях и кошмарах. Поэтому нет нечего удивительного в том, что история Медеи – самого бескомпромиссного и аморального из мифов, в разное время заинтересовала двух известных хулиганов от мира кинематографа – последнего из Великих модернистов, Пьера Паоло Пазоллини и последнего (скорее всего) Великого постмодерниста – Ларса фон Триера.



Вот в этом месте, конечно, можно спросить себя – ну с бескомпромиссностью то все понятно. Убийство собственных малолетних детей, родного брата и еще кучи подвернувшегося под руку народа «во имя любви» – это вам не яичницу с утра приготовить. Но в чем, же заключается исключительная аморальность, с учетом того, что в греческой литературе, речи о морали в нашем понимании отродясь не шло? А дело в том, что колхидская царевна, наверное, единственный персонаж в античной мифологии, который восстал против Божьих и человеческих законов, совершил не один чудовищный поступок в подтверждение этой своей воли, и… И парадоксально не понес за это никакого наказания (при том, что архаичные боги жестоко карали и виноватых, и правых, и левых, и вообще всех без разбора). Улетающая к Солнцу на крылатой, подаренной Гелиосом колеснице, запряженной драконами, женщина-детоубийца – концовка не только возмутительно-нетривиальная для патриархального древнего мира, но и охренительно-прекрасная для всех, кто хоть чуточку понимает в поэзии, прозе, безмерной любви и безмерном же преступлении. Подняться в своих страданиях к жерлу вулкана, который манит как чудовище, и смотреть вниз глубоко и долго. Свобода от обстоятельств - нет никакой ананке, и необходимости, забудь все «слишком человеческое», с кровью обрежь концы и попутного ветра – наверное, с этой точки зрения эта история и заинтересовала Пазоллини, переложившего сюжет Еврепида. Только с одним «но», совпадающим с обстановкой конца 1960-х - минус колесница и драконы. Его Медея вместе с трупами детей сама восходит на костер, но это не самонаказание вовсе, скорее программный манифест итальянского режиссера.



Когда то мир вокруг нее был живым и юным. Он разговаривал с ней, но волшебство с каждым днем выпало в осадок, как не выпитый кофе. Ее лицо превращалось в восковую маску, снятую с мертвеца. У новых людей нет человеческих жертвоприношений матери-земле - договора напоминающего об их происхождении от праха. Буквальное восприятие мифа утеряно, кентавр превратился в простого смертного, природа теперь не говорила, а только напоминала о чем-то темном, необъятном и непонятном, к чему навсегда потеряны ключи. «Я хочу страдать, пока я жива» - и это не столько трагедия брошенной, стареющей женщины - это скорее системный кризис сознания перед наступающим на пятки временем всеобщего забвения и омертвения. Настоящая трагедия – это не безответность чувств, а их отсутствие. Пленка нефтяного пятна, затягивающая живое море стальным покровом. Растворение своего «я» - собственной любви, пусть болезненной, но своей, пусть безответной, но своей, пусть ужасной, но все таки своей... Так пусть будет коронация огнем королевы, способной выторговать у Рока несколько лишних сердцебиений перед неминуемым небытием. Лучше страдать, чем быть безвольной шестеренкой в бездушной машине судьбы. Лучше сгореть, чем сгнить заживо. Все слабое и живое - на хер. Простое «хочу» - ее Воля…



К 1988 году, когда перед словом «модернизм» стало уместно ставить приставку «пост», Ларс фон Триер снимая свою версию «Медеи» опирался уже не на Еврепида, а на нереализованный сценарий другого крутого датчанина – Карла Теодора Дрейера, который в свою очередь, ссылался на первоисточник. Это исторически обусловленное добавление лишних фильтров восприятия и перенос мифа на другую землю, с античной культурой, в отличие от Италии, связанную очень опосредованно, скрутило сюжет лентой Мебиуса. Классическая история, версия 2.0 ложиться на все творчество Триера с его интересом к конфликту рационального и иррационального, мужского и женского, сознательного и бессознательного, как влитая, но если фильм Пазолини можно сравнить с итальянским вином (хоть и сама не люблю это пошлое, избитое сравнение), то Медея Триера – это уже какая-то «царская водка», протравившая Еврипида нехарактерными кислотами.

Повествование начинается почти с конца истории, когда Ясон, муж Медеи собирается жениться на дочери царя Главке, то есть всю часть про аргонавтов, поход за Руном и преступления Медеи Триер благополучно выкинул. Мы понимаем, что она совершила что-то плохое, делающее невозможным ее возвращение на родину, но что именно, кажется, уже не помнит и она сама. Обезумевшей чужестранкой, бродит она по пустынным, северным ландшафтам, сменившим буйные каппадокские локации Пазолини. В отчаянии прикладывается к холодной земле, ложится в воду, но, ни вода, ни земля не принимают ее. По тягостной моторике попыток вернуть/вернуться в прошлое - к истокам и избежать финального преступления, по особой сновидческой атмосфере, по ирреальности нечетких, графичных кадров (а датский позер в те времена с эстетикой и визуалом выпендривался, что ни дай бог), мы понимаем, что она уже в своем персональном аду. Аду принципиальной невозможности, из которого так старалась сбежать Медея 1969 года. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Только ссылки на ссылки - такой тотальный постмодерн.. Река лета стирающая все. Она плывет по ней, не на крылатой колеснице с драконами, а на разбитом деревянном судне. Куда? Да кто его знает… Солнце, иногда проглядывает сквозь тяжелые, свинцовые облака, как росчерк чьего-то знакомого пера - оно на что-то намекает, но о том, как падала лошадь на бегу и умирали дети, пусть ей напоминает кто-то другой. В расплывчатом кадре уже сгущается тьма...