Когда российское документальное кино находится в растерянной разрозненности, снимает в измождении, редко и дешево, отдельные имена проступают с ослепительной ясностью, словно островки в пору весеннего паводка. Тот за кого еще можно уцепиться, на ком и без того ютится не меньше десятка разных проектов и добрых начинаний, зовется Виталий Манский. С упорством фанатичного патриота он не эмигрировал ни из СССР, хотя можно было, ни из документального кино, хотя путей для отступления сотни, и все они обещают славу или, как минимум, богатство. Но Манский не пошел выпрашивать подаяние ни у отечественного плагиатора Бекмабетова, ни у власть подстилающего Эрнста.

Как и многие документалисты, Манский вынужден быть не только художником, но и публицистом, исследователем, мыслителем. Его предмет – новейшая история России, его материал – народ в лицах, с менталитетом и общей судьбой. В 90-ых Манский основал архив семейных записей – хронику единой биографии страны, мозаикой собирающейся из смальты тысяч разных жизней. Емким и глубоким результатом этого гигантского проекта стала картина «Частные хроники. Монолог».

Начиная с 11 апреля 1961 года, когда родился главный герой этой жизни - закадровое Я, история одного из миллионов начала свой новый ход по проложенным тропам, в руслах, поколениями выеденных из песка бытия, через пороги лет и водовороты случайностей. Под тревожный марш композитора Алексея Айги Манский склеивает фрагменты прошлого разных людей: год, другой, 68-ой, 69-й - не пропуская ни известных событий, ни мелких, но чертовски знакомых примет частных биографий. Воспоминания выдуманного человека озвучивает Александр Цекало, привлекая необыкновенной простотой, доверительностью, интимностью интонаций. В речи его слышны усмешки горькой иронии, снисхождение старца, рассказывающего о наивных и прекрасных ошибках молодости, он допускает нас в личное сокровенное пространство, мы будто оказывается давними друзьями, будто отхлебывает горячий чай в темной, пропахшей теплом и едой кухне и слушаем откровения доброго товарища. Текст писателя Яркевича здесь исполняет главную партию, ибо он, как волшебная кисть, пролетает над разрозненными портретами, и они чудесно сливаются в один единственный образ – архетип поколения. Тот парень из веселых школьных сплетен, который переспал с Катькой в прошлую пятницу, тот жених, который уронил суженную на пороге ЗАГСа, тот работяга, который вынес с завода 30 килограммов меди, тот козел, который всю ночь орал песни под окном. Это всё он, неназванный и с сотнями имен, вечно «тот» и никогда «этот», постоянно следующий за спиной и не могущий появиться перед глазами. Это все вместе и каждый по отдельности.

Фильм сначала подкупает радостью узнавания себя в истории многоликого имярека, хотя количество совпадений, да и общий план жизни зависят от возраста зрителя, судьба которого прошла через разлом августа 91-го. Однако с неотвратимостью кадры семейных хроник лишь болезненнее отдаются чувством фатальной непреодолимой несвободы, символом вечной карусели всеобщей жизни, с которой невозможно сойти, слезть с опостылевшей пластмассовой лошади, перестать бежать по квадратам, миллионами тел стертых в круги. Наши индивидуальные, особенные, неповторимые жизни как-то грустно определяются историей страны, и если в горьковской Матери, в судьбе которой отразилась судьба народа, чувствуется пафос и величие, то отблески эпохи в чертах собственной биографии навевают лишь одинокую таску. Хотя и она достойна беспощадной иронии, снисходительного подтрунивания над забавной в своей мощи инерцией бытия и над собственной беспомощностью, подобной обреченности рыбы в сети.

Последними словами длинного монолога лента создает потустороннее чувство взгляда на жизнь из некой завершенности, быть может, из смерти утонувшего матроса или из невозвращения пропавшего без вести, или из мертвого существования эмигранта, бедствующего в Германии, или из мерзкого благополучия вертлявого приспособленца. В общем, неважно, ибо это конец, финальные титры Советского Союза, советского гражданина, красной идеологии и прежних идеалов, это в любом случае «нормальные размеры человеческой смерти» (И. Бродский), а дальше… А дальше - лишь новая жизнь.