НЕКТАР И АМБРОЗИЯ

РАСКОЛЬНИКОВ (RASKOLNIKOV)
1923, Германия, 135 мин.
Жанр: драма
Режиссер: Роберт Вине
В ролях: Григорий Хмара, Елизавета Скулская, Алла Тарасова, Андрей Жилинский

Кино и немцы! Точнее — театр и немцы. Точнее — гастролирующий с «Преступлением и наказанием» МХАТ и немецкий режиссер-экспрессионист Роберт Вине. Неожиданный и странный союз, вылившийся в борьбу/слияние двух начал, внешне столь чуждых друг другу, что на выходе ожидаешь скорее винегрет, чем нектар и амброзию… Тем приятнее обмануться.

Борьба. Эпичнее и краше было бы обозвать ее «противостоянием», но фильм не дает повода. Первые полчаса знаменуют полное и безоговорочное превосходство «наших», чей Sturm und Drang, кажется, не оставляет от стиля Вине камня на камне. Визуальный ряд соединяет выразительность с простотой, даже приземленностью. После мефистофельских бровей Фрэнсиса («Кабинет доктора Калигари») и эмо-прически Флориана («Генуин»), долго привыкаешь к этим картузам и платкам, к бородам и уложенным на затылке косам, к открытым русским лицам с минимальным гримом. Типичные для Вине символически-изломанные декорации, придуманные эмигрантом Андреем Андреевым, вносят свой вклад, но даже не пытаются захватить внимание зрителя. Роман Достоевского, толи сыгранный, толи в сотый раз прожитый Хмарой, Тархановым, Германовой, Кришановской, прорастает во все стороны, вбирая в себя близкое, отодвигая на дальний план чужеродное. Комната Раскольникова действительно напоминает гроб, подъезд дома процентщицы — калитку в ад, а исковерканный Петербург — обиталище грешных душ. Но одновременно видно, что МХАТ легко сыграл бы хоть в пустом павильоне, хоть на синем фоне. Актеры горят: отброшен броский и горький «экспрессионистский жест», на смену ему пришла естественная пластика человеческого тела, не обезображенная символизмом мимика, сама жизнь. Смеются бойкие молодые бабы, гуляет в трактире рабочий люд, ссорятся гости на поминках Мармеладова. А на этом фоне плачет кроткая Соня, нянчит кукол тронувшаяся умом Катерина Ивановна, распинает себя Раскольников… Жизнь, действительность, истина. Как будто рвавшемуся из оков «театральности» немецкому кинематографу не хватало именно русского театра, чтобы рассечь, наконец, эту пуповину.

Слияние. И лишь много позже приходит понимание того, что перед нами все еще экспрессионизм. Более зрелый, подрастерявший юношеский максимализм и манерность, отказавшийся от формы, но не изменивший содержанию. Вине находит у Достоевского все тот же ужас, всю ту же боль, все тот же диктат уродливого и холодного мира, все тех же чудовищ, гнездящихся в глухих закоулках сознания. Находит и воспроизводит на экране, подходя к материалу столь тонко и бережно, что, вопреки очевидности, «Раскольникова» до сих пор считают чем-то вроде телеспектакля. Какой телеспектакль, помилуйте? Рука режиссера видна, например, в этом вызывающем, почти нелепом монтаже, когда целые сюжетные куски принесены в жертву, чтобы хватило времени на долгие беззвучные диалоги, на перетекающие один в другой драматические эпизоды, на прямое цитирование романа. Насквозь кинематографична сцена убийства, где нижняя часть траектории топора проходит через область кошмаров зрителя. Кричит об авторстве сон Раскольникова. Невозможное в театре дословное воспроизведение сцены из книги сплетается с явной отсылкой к тому же «Кабинету доктора Калигари»: реальность-явь, проваливающаяся в реальность-бред, тягостное забытье, подступающая тьма… Мерзкая насмешливая ухмылка призрачной Алены Ивановны и — внезапное возвращение экспрессионистского жеста! — перст, указующий убийцу. Черно-белый набросок буйного дионисийского начала человеческой души, смягченный явственно обозначенной в финале надеждой, что путь страдания, уничижения и самоотречения приведет героя к восстановлению разрубленной связи с самим собой, с Богом и людьми.

В общем, единство и борьба противоположностей во всей красе. А над всем этим — глубокая тишина, предчувствие которой Вине лелеял весь съемочный процесс, понуждая актеров говорить шепотом, кричать шепотом. Ни бренчания пианино, ни струнного перебора, ни звуков джазового оркестра — только тишина. Да такая напряженная, словно мертвые вот-вот взмахнут своими косами, а воздух содрогнется от безмолвных криков боли.

Татьяна Афанасенкова