Восьмидесятые года прошлого столетия давили непонятной детскому разуму депрессией. Где-то на уровне чувств воспоминания фиксируют страшные картины, имеющие условное отношение к происходившему вокруг системному распаду.

Серый пожелтевший плакат гражданской обороны в челябинском общежитии, рассказывающий о первых действиях защиты при вражеских атаках с применением атомных бомб. Горящие люди в противогазах и ОЗК. Выцветшие журналы «Техника молодежи» под отцовским креслом. На самой выразительной обложке — гигантский ядерный гриб над башнями храма Василия Блаженного. Жуткие и в тоже время красивые стихи о последнем человеческом вздохе. Грубая бумага, зеленовато-коричневые рисунки. Антиядерная истерия, достигшая своего логического апогея. Печальный колокол Чернобыля. Сегодня, оглядываясь назад, начинаешь отчетливо понимать, что анимационная экранизация самого мрачного и депрессивного рассказа из репертуара Рэя Бредбери могла появиться только в тех условиях.

«Будет ласковый дождь», экранизированный Назимом Туляходжаевым, достаточно вольно обходится с буквой книги американского фантаста. Общие черты и атмосфера сохранены, и именно благодаря им кажется, что смысловой посыл рассказа передан точно. Полуразрушенный дом, чудом уцелевший после ядерного удара. Робот-слуга, выполняющий заложенную программу. И величавая, чарующая тишина погибшего мира. «Когда прервется этой жизни нить, когда для нас последний час настанет…» Ощущение безысходности, прорезанное гнетущим «Machina ex deo». Подтверждая тезис Жака Лакана, машина здесь всего лишь портрет человека. Пропитанная эдиповым комплексом к своему создателю, она неукоснительно выполняет заданный однажды ритуал, заботливо готовя завтраки и запуская старую патефонную пластинку. Она лишена свободы выбора, и кажущийся безумием бунт является лишь отражением агрессивно прописанной программы защиты бункера. Человек-бог умер. Христос на кресте вторично распят. Мир утонул в безмолвии. «Ласковый дождь» — мультфильм-пророчество, мультфильм-предупреждение. Но это всего лишь первичная и самая простая кодировка ленты. То, что лежит на поверхности.


В восьмидесятые годы тема ядерного апокалипсиса была достаточно актуальна. «Письма мертвого человека», «Нити», «Когда дует ветер», «Могила светлячков», «Босоногий Гэн», — вот далеко неполный перечень картин, рассказывающих о людях, уцелевших после катастрофы. Но эта катастрофа — физическая и при всех психологических ужасах ограничена кошмаром технического прогресса. В восьмидесятые в Советском Союзе наступает так называемый кризис веры в «утопический рай», построенный на рациональности и технических революциях. Человек оказался потерянным во временном потоке. И эта потерянность нашла свое отражение на целлулоиде. В «Ласковом дожде» реальность становится абсурдным и безбожным миром, населенным утратившими надежду и ясно мыслящими машинами. Невыносимый карнавал кривится непонятными масками. И вот уже робот-слуга, читающий советский стишок американским детям, приобретает человеческие черты. Машина взволнована и напугана неожиданным одиночеством. Морфологическая притчевость начинает выстукивать вторичную кодировку, обнажая второе дно ленты.

Действительно, привыкший к определенному складу жизни человек сам постепенно превращается в «позвоночную машину». Жиль Делез, например, ставит равенство между человеком разумным и машиной, способной реализовать свои желания. И именно при осознании своего одиночества робот-слуга становится похож на человека. В противовес случайному пожару из рассказа, охота на птицу кажется пропитанной логикой. В мультфильме голубь не вызывает сбой программы, он порождает в буквальном смысле вспышку слепой ярости. Понимание своего одиночества вырывает машину из циклического ритуального спокойствия. Она способна, причинять боль, и потому бросает все силы, чтобы доказать свою «биологичность», доказать свое право называться «живой». Пиком в ее молчаливых размышлениях становится сцена добровольного ослепления, словно выдернутая из трагедии о царе Эдипе. Робот (а вернее маленький человек под его маской) не может найти себе место в новом разрушенном мире. Он может лишь созерцать обломки величественной империи, но не восстановить ее. Поэтичный ход Туляходжаева превращает рассказ из предостережения в зеркало, в котором сквозь гротеск и гиперболизированный ужас, прорывается страх перед неизвестностью, одиночеством и покорной обреченностью. «Весь этот мир как прежде будет жить. Все будет жить, и только нас не станет».

Луна была желтой, а ночь молодой. Лента Назима Туляходжаева объединяет джазовые напевы и постапокалиптическую эклектику задолго до появления моды на радиоактивные пустоши. Невероятный, мрачный и чарующий мультфильм перерос своего литературного отца. Обладая месмерически-гипнотизирующим рисунком он безапелляционно вламывается в подсознание зрителя. Анимационная притча получилась универсальной, многослойной. Ее нужно пережить, прочувствовать, увидеть что-то свое. В конечном итоге, в подобных произведениях финальные акценты всегда расставляет зритель.